наконец откопала пароли-ключи-явки, профили-дневники, и как с разбега плюх обратно.
плюхнулась, перечитав старые (очень-очень) фички по этерне, такое ощущение, что исключительно ради того, чтобы помереть от кринжа. вот вроде бы всё понимаю — трепетная фиалочка, скилл пять из десяти (под пивас потянет), мозг минус единица. единичные штуки были неплохи — особенно, что-то датированное восемнадцатым годом — но остальное ...

вроде бы и понимаю, что ну да, для того момента лучше я вряд ли бы сделала, ну да, первокурсница, только только закончившая школку с соответствующими представлениями обо всём на свете.

но вроде бы и ору в потолок сто часов, желая провалиться от стыда, повыпиливать это всё к чёртовой матери и долго извиняться перед теми, кто этот кринжовник прочитал.

---

решил притащить сюда свои ответы из текстового аска
всратый стиль, луччи и сабо, джен с оттенком голубизны.


название: слепец
вопрос: написано по песне на стихи Бродского: «Слепые блуждают ночью»

— Ты ничего не видишь, — говорит Сабо.
— Я вижу _в с ё_, — единственно правильный ответ.

Вопрос — глуп и несостоятелен, Луччи — не беспомощный слепец; он видит всё то, что ему надо видеть: пиратов, революционеров, слабаков, трусов — грязь, покрывающую землю, от которой кому-то приходится избавляться, чтобы мир обычных людей был чист. Догматы иглами под ногти загоняли, по голове ласково гладили, выбивая иные мысли. На каждую мысль приходилось по игле.

чтобы впредь
ничего
лишнего.

Мир всегда был облицован камнями, выстроен камнями, мир — суть есть — камень. Камень нерушим.

во веки веков.
аминь.

Революционеры стараются его расколоть. Они кричат:

— Грязь — это вы!

Вы, вы, вы — кровь, боль, угнетение — посмотрите на руки свои.
Сколько на руки ни смотри, они ни станут ни чище, ни грязнее. Всегда всё возвращается к своему исходному состоянию: кровь смывается (не засыхает), боль утихает. А что до угнетения, оно всегда было.

Только слепец может не замечать его. Мир раздроблен, разделён, ярлыками украшен — не он.

На вечность не навесишь ярлыка, вечность не проклассифицируешь, в архив под замок не упрячешь, это удел — людей.

Сабо говорит каждый раз:

— Ты не видишь, не понимаешь.

Луччи понимает единственно правильно: Сабо — идиот. Вся Революционная армия — идиоты. Камень не раздробить, каменные стены демонов снаружи держат.

Демоны всех мастей и видов горланят о свободе и справедливости, держа ножи у сонных артерий обычных — слабых — людей.

Революционеры — один, оскомину набивший, в голову забравшийся, осточертевший — говорят: ваш мир — тьма. Во тьме жить нельзя; в ней можно лишь блуждать.
Добавляет, как будто невпопад: особо темно — перед рассветом.

Сабо мягко опускается на палубу боевого корабля, огнем пылает, жаром; а не так уж далеко, всего на расстоянии пушечного выстрела, Тесоро убивает в ярости и гневе.
Мугивары — опять путаются под ногами.
Крики, кровь, тела падают, золотом покрываются, в памятники чужой алчности превращённые.

— И _э т о_ ваша справедливость? — выплёвывает Луччи, в уши ввинчиваются далёкие крики.

У Сабо в глазах — огонь; геена огненная разверзается, плещет лава, магма, упади капля на землю — камень прожжет до основания, иных демоном из преисподней выпустит.
Демоны всегда считали себя самыми зрячими.

— Нет, это — свобода.

Слепец — ты. Тьма — твоя, так умри в ней.
Мягкости — в противовес — ты ничего не по-ни-ма-ешь.
Смотри: боль, страдания.
(сеете — не мы, революционеры)
Ты — слеп в своей тьме каменных стен.
Умри; слепцы — беспомощны.
(не у-ми-рай: во тьме умирать страшно)

В глазах Луччи отпечатывается: огонь, лицо, он видит — всё (думает, что).

Ни черта он не видит: расстояние пушечного выстрела непреодолимо.

Он говорит:

— Не убедил.


название: крылья
вопрос: Вспомним мифологию. В роли какого бога/существа вы представляете своего персонажа?
/прим. автора: максимально издеваюсь над именем Луччи для большего соответствия образной системе данного ответа/

Лючче кажется, что он распадается на миллиард осколков, запутавшись крыльями в тонких чернильных линиях электрических проводов. Разряды прошивают насквозь — от маховых перьев и до пальцев ног — прошивают, сознание слабеет с каждой секундой, судорогой бьют, и небеса в глазах размываются, небеса слепят — он не думал, что они могут слепить, предательские слёзы — р е ф л е к т о р н ы е — катятся, когда разряд пробивает тело, и Лючче падает, падает, падает — вроде как вечность, кажется, руки безвольные, слабые, дурные, и воздух не держит.

Лючче считает вечность: раз.
Он падает на землю, ломая крыло, пыль облаком вздымается. На этом острове нет ничего, кроме пары хлипких деревянных домиков, линий электропередач, и демонов. Один из них с неизъяснимой нежностью наступает Лючче на крыло. Он практически наяву слышит хруст кости, боль практически неощутима — не после стольки тысяч вольт, прошедших н а с к в о з ь.

— Не сбежишь, – улыбается демон, сильнее вдавливая ногу. – Ты больше не причинишь никому вреда.

Считается, что демоны — великосердечны, милосердны. Лючче знает, что это не так.
Они есть — хаос. Они хаос есть. Они хотели — хотят — будут хотеть: мироздание взорвать. Уничтожить его; наполонить сиюминутностью — жестокостью, анархией — Лючче видел этого мира предвестие: сотни кораблей пиратских чёрными флагами ощерились, мачты в небеса уткнули. Кровь льётся рекой; в этом мире столько крови, этот мир составляет соль: соль крови, что на губах предсмертным криком стынет, соль моря, что бризом оседает.

Лючче познал их обе; и сейчас — лежит на земле, скованный собственной беспомощностью.

— Это ирония, — говорит демон, он больше не причиняет боли, он великодушно садится рядом и смотрит в небо. — Посланник господень вряд ли сможет взлететь.

Небо непостижимо далеко: кости раздроблены, он сам практически мёртв; ангелы бессмертны и бесплотны — и Лючче сам не понимает, почему он: дышит и чувствует боль, и тяжесть всего мира на плечах.

— Всё дело в том, что твой господь — не любит тебя, он не любит никого, — продолжает этот демон с обожженным лицом. — Так же, как и ты. Свет всегда беспощаден, бездушен и далёк. Свет не может любить никого.

Слова демона текут, словно патока, демоны всегда правы. Нерушимая аксиома вечности.

— Лючче, позволь тебя спасти, — говорит демон.

Ты — свет, звучат слова отголоском, крылья распахнуты, почти — распяты. Демон наклоняется над Лючче, демон застилает небеса, на его лице — жалость, которой можно горло пропороть. Жалость демонов жестока всегда была.
Свету погаснуть суждено, рано или поздно.

Лючче не хочет спасения — т а к о г о. Демоны существуют лишь для того, чтобы ломать и уничтожать, а Лючче не хочет быть запятнанным.

Пыль, в воздухе всё ещё клубится пыль, она забивает нос, мешает вдохнуть. Демон смотрит на крылья; долго, слишком долго.
Лючче не может пошевелиться — хочет! — не может даже пальцев согнуть.
Твои пальцы — все в крови (чужой) — демон касается его руки, легко сжимает запястье и безучастно роняет на землю.

Вся ангельская рать не поможет, они не захотят; они все — бездушным светом запятнаны, только ты — соткан из него.
Лючче, Лючче, Лючче, — набат; в голове шумит, жжёт собственное имя.

— Твои крылья — запятнаны больше всех.

Небеса недостижимо высоки, облаками что своды храма расписаны.

Демон шепчет, прижимаясь к горящему лбу Лючче:

— Позволь мне их сжечь.

название: перемирие
задание: Напишите какую-нибудь светлую зарисовку с вашим отп

Это чёртово перемирие всё-таки случается, выветривается запах пороха, заплаты одну на другую нацепляют, крепкими нитками перехватывают. Перештопывают: отмену предыдущей, четыреста лет существовавшей модели общества. Тэнрьюбито теперь всего лишь пустой звук. Они свергнуты и в контекст истории сведены. Всего лишь история, это теперь всего лишь история — улыбается Сабо, когда ускользает с приема.

Мировое правительство и революционная армия пожали друг другу и разнесли баррикады. Никаких более баррикад.

Сделка проста: революционная армия и мировое правительство работают впредь сообща, ради всех обычных людей.

Сабо убегает: на балкон, через коридоры, полутьму, почти не опасаясь встретить удар в спину.
Пора расслабляться — немного, перемирие подписано три месяца назад, и надо же когда-то начинать.

Вечерний воздух прохладой обдаёт лицо, и Сабо замирает на мгновение, замечая форменный плащ Эгиды. Роб Луччи смотрит совсем коротко: полуоборот, безразличный взгляд — на мгновение, а Сабо будто в ледяную воду бросили.

Короткий взгляд, за которым стоит: былая ненависть, сражения и погони бесконечные, отсутствие сна; в пальцах Роба Луччи — пальцах, только в шиган прежде обращавшихся — тлеет сигарета.

Роб Луччи устал, или наконец позволяет себе показать, что устал. Сабо становится рядом и усмехается:

— Не знал, что вы курите.
— Не знал, что вас это волнует, — в тон ему отвечает Роб Луччи, выдыхая дым.

Они переходят к нейтральности, смыслами не окрашенному «вы», стоят на расстоянии вытянутой руки, и даже не пытаются друг друга убить.

Роб Луччи курит, а Сабо стоит, облокотившись на балконные перила, и дышит прохладой вечерней.

— Не курю, — зачем-то поясняет Роб Луччи, не меняясь в лице. Его голос полнится безразличием и холодом. — Иногда.
— Буду знать, — так же отвечает Сабо.

Сколько крови между ними пролилось — не упомнить, сколько людей полегло, а Сабо действительно не знал: что Роб Луччи курит, и от него тягуче пахнет табаком; не обращал внимания, насколько тонки его запястья и в противовес обманчиво сильны пальцы. Голубь Луччи всегда сидит на правом плече.Роб Луччи не любит разговаривать, не признаёт дежурного обмена фразами.
У него полуопущенные плечи — мягкая линия.
... он — человек, а не машина правосудия, какой бы сам себя ни мнил.

Сабо многого не знал. И сейчас это незнание бьёт плетьми тишины, особенно ощутимым провалом, и Сабо будто летит, летит, и не знает куда.

Сабо не знает, как им — ему — работать с агентами Эгиды. Как работать с Робом Луччи. Шутки ради прикармливать его голубя?
Позволять прикрывать себе спину? Как?

На самом деле всё, что у них есть — это зыбкое перемирие, и Сабо абсолютно не знает, что с ним делать.



И чисто Луччи, чистый джен:

название: тьма
вопрос: Ваш самый большой потаённый страх.

Руки кандалами за спиной скованы; руки слабеют с каждой секундой, море сконцентрировано в запястьях, море шумит, в ушах прибоем отдаётся, всё громче, надрывнее волны шумят. На запястьях не железо — особый сплав мёртвых душ, утопленных, и соли морской; он силы вытягивает, высасывает.

Ноги скованы, чтобы шага ни сделать по склизким камням; ступни — обожжены (сожжены в угоду чему-то вельможному удовольствию). Но и без того шагать некуда в этом тесном склепе. Шаг, ещё один — стена; так же — во все стороны света, везде лишь камень, о который можно ногти изломать.

Луччи щурит глаза; он сидит на холодном полу клетки полуморской — мир изрешечён, мир весь решётка, чередование прутьев. А вокруг — орут. Орут так, что закладывает уши, скалятся, беснуются: «Ну что, драная правительственная крыса, гнить тебе здесь, с нами». Всё вокруг свистом и улюлюканьем полнится; Луччи не поворачивает головы. Много чести — обращать внимание на всяких сброд.

Роба изодрана — по шву ворота. Разбита губа, костяшки пальцев — так давно (недавно — на самом деле, чушь и блажь думать иначе) рёбра были сломаны. Луччи не видел ни одного знакомого лица уже давно (всех членов Сайфер Пола №9 — здесь нет). Все — знакомые смутно; Луччи в не помнит ни одного лица, ни одного имени — наверняка.
Но здесь всё было и уже никогда не будет.

Непроглядная тьма и морские короли за стенами морского камня. Их не слышно; толща воды завесом служит, толща камня — не пропустит: не впустит и не выпустит.

Огромная каменная свая — башня — темница — перебирает Луччи слова в уме — на километр к центру земли ушла.

Провал операции есть слабость.
Слабость непростительна никому. Посему выходит, что слабость есть —
(без-на-дё-га; тёмный склеп и кандалы, воздух затхлый — смерть была бы милосерднее в стократ) —
Шестой.
Уровень.
Импел-Дауна.


название: беззвучие
вопрос: По стечению обстоятельств персонаж лишается одного органа чувств.

Зрение может лгать, оно изменчиво, неверно — человек иногда видит то, что хочет видеть; слух — никогда не лжёт.

Луччи слышит весь мир, весь мир звуками в уши вплавляется, плавно шорохами струится, перестуками — всё пространство вокруг Луччи ощутимо.

Всё вокруг звучит, у всего есть свой отзвук: Луччи знает стук чужого сердца (набатом кровь перекачивает), дыхание размеренное, шаги. Закрой глаза — мир останется в полноте своей, без красок, разве.

Кошачий, тонкий слух — зоан, Неко-Неко но Ми — и Луччи слышит.

Слышал.
Провал в Эниес-Лобби уносит слишком многое.

Последнее, то Луччи слышит — глухой стук, с которым огромные каменные глыбы падают оземь. Залпы — слишком громко, слишком н е в ы н о с и м о, бесчисленные пушки, одна, вторая, третья — б о л ь н о — грохот, удар, вибрирует земля; гул нарастает, гул будто из недр идёт, гул везде, гудит протяжно, неразрывно, весь мир в гуле этом.
Потом приходит тьма.

Когда сознание возвращается, Луччи не слышит уже ничего: губы Калифы, сидящей на шатком больничном стуле около его кровати, как будто истаявшей в половину, шевелятся беззвучно; беззвучно всё.

Вокруг вата. Всё ватой заткнуто, заглушено. Мягкость тишины, беспросветная мягкость.
Луччи — как поломанная кукла, убранная в коробку с глаз подальше. А чтобы не доломали — ватой обложить. Лежи, пылись на дальних антресолях мирной жизни.

Беззвучный мир будто другой: плавный, расплавленный; Луччи смотрит, вглядывается — не сопоставляет движения. Не скрипят ступени лестницы. Не шаркает ногами Джабура (улыбается только чересчур криво и изломанно), и он лениво выцарапывает на листке бумаги: «не вытрепывайся, скажи спасибо, что вытащили. без слуха живут»

(сам понимает, что нет)

Луччи комкает бумагу и прицельно кидает её в мусорную урну, стоящую у двери.

Мир истлевает. Неверное зрение — всё, что у него есть. А прикосновениям Луччи никогда не предавал большого значения.

Луччи не говорит; а если и говорит что-то — короткое, злое, практически рычащее от безысходности — не может контролировать голос. Громкость, интонации; он не слышит — и они сдают его с потрохами.

У Луччи всё нормально.
Всё, — цедит Луччи сквозь зубы, чувствуя лишь, как шевелятся его губы, четко артикулируя звук. — Нормально. Слышите, вы — всё нормально.

От жалости в глазах бывших членов СП-9 не спасет ни один тэккай.

---

Написано на ключ «Спасаем любого персонажа»
Считалочка и позиция «разрешите доебаться» помогли выбрать росинанте.

Вертикаль, Луччи, Росинанте, АУ, джен, 831 слово

Там полнейшее безветрие, холод — и снег. Куда ни иди, везде снег и руины, проглядывающие из-под снега. Покинутые дома, разрушенные дорожки. Необъятная белая мгла. Холод кусает Луччи за пальцы, не спасает тонкая ткань перчаток. Тяжёлое пальто ещё сильнее вдавливает в сугробы, ноги вязнут. Луччи уходит дальше от побережья.

Группа рассредоточена по острову, она сосредоточенно безмолвие разрушает. Безмолвие моря разрушают пушечные ядра, они ложатся в гладь моря, как в масло, бурлят волны, перекатываются, и удаляется пиратский корабль. Вице-адмирал Цуру пожелала продолжить преследование семьи Донкихот, а у Луччи не было ни полномочий, ни желания ей в этом препятствовать. Его цель в ином – фрукт Опе-опе но Ми, передача которого должна была состояться на этом острове.


Официальная позиция Мирового Правительства такова: компетентности морского дозора может быть недостаточно для того, чтобы этот фрукт гарантированно не попал в руки преступников.

Задание Луччи: найти фрукт Опе-Опе но Ми или его обладателя (в случае, если фрукт будет съеден – убить обладателя, дабы ускорить перерождение фрукта).

Наконец Луччи находит дорожку, среди непроглядных снегов; следы волочения, грязь – Луччи аккуратно присаживается на корточки, пальцами проводит – на северо-запад. Руины встречаются всё чаще, ввысь вырастают. Во всех сводках этот остров фигурирует как база пиратской команды. Изо рта идёт пар.

Луччи ненавидит Норт-Блю, потому что ненавидит холода; кажется, что ресницы покрываются инеем. Он щурится, по следу идёт (Джабура любит всласть позубаскалить: «Драный кот да по следу, ха, смех, да и только!»). Тащили что-то тяжёлое, тащили быстро: где-то щепки лежат, сбиты снеговые шапки с камней. Луччи уходит от побережья всё дальше, пока не натыкается на крупные алые пятна.

Они лежат цепочкой, в целую дорожку складываются; мелкая крапь, алый снег, будто кто-то упал – и снова.

И Луччи наконец видит — человек. Шесть огнестрельных ранений, потухшая сигарета в зубах.
В воздухе железно пахнет, тяжело — кровь мешается со снегом и с не рассеявшимся табачным дымом. Человек тоже дышит тяжело — хриплый присвист, булькающий кашель. Луччи вспоминает все сводки, все личные досье, которые он получил вместе с заданием. Смотрит.

Размазанный грим, – на алой помаде не видно алой крови, глаза закрыты. Дрожащие пальцы правой руки стиснуты в кулак. Луччи выучил все лица из толстых папок личных дел, он узнает любого.

Донкихот Росинант.
Луччи выпускает в воздух сигнальную ракету.

***
Луччи не умеет _спасать_ людей —
но он знает, как сохранить человеку жизнь. Он пытается остановить кровь, пока не пребудут остальные. Донкихот — единственная зацепка, ведущая к фрукту Опе-Опе, помимо его удравшего братца (дозорным, будь даже это чуть ли не великая Цуру не схватить Дофламинго, по крайней мере, сейчас).
То короткое время, пока Луччи зажимает чужие раны кажется вечностью; чужая кровь пропитывает перчатки, он не чувствует рук, пальцы — как чужие.
Луччи не умеет спасать людей — не обучен — но он пытается.

Донкихот в полузабытье, в бреду шепчет:

— Л-ло... спас... ите Ло... я не ... не м-мог-гу ... с-сейч-час ум-мереть, — слова на буквы распадаются, на слога. Дробятся, звуки удваиваются.

Луччи коротко отвечает:

— Заткнись.

Луччи ненавидит холода, пальцы зябнут под мокрой тканью перчаток.
Белый Донкихот лежит на белом снегу, и вокруг него — кровь. Луччи едва ощущает чужой пульс.
И даже не вздыхает с облегчением, завидев форменные куртки. Он просто передаёт Донкихота другим дозорным и — уже потом — молча, наблюдает за тем, как над ним суетятся, пули извлекают.
Кажется, Донкихот всё-таки будет жить.

***

Корабль качает, они умудряются попасть в шторм.
Луччи перерывает весь остров, верх с низом меняет местами, но так и не находит Опе-Опе. Цуру так же упускает Дофламинго.

Это провал.
Сильнейший фрукт — потерян из-за безалаберности Дозора. Единственное, что теперь ждёт Донкихота — это трибунал.

Луччи сидит в каюте — единственной на весь корабль — и ждёт, пока он очнётся. Но на самом деле, конечно, Луччи читает книгу. Какую-то чушь о революционерах, баррикадах и несбывшихся мечтах, щедро приправленную ещё большей любовной чушью. Вроде ещё есть какой-то беглый каторжник, священник — Луччи не вникает в сюжет, просто пробегает глазами текст, который его ни капли не затрагивает. Размеренно дышит Донкихот.

Луччи невыносимо скучно; штормовые волны бьются о борт, на палубе гам, переполох, канаты тянут, убирают паруса. Ещё немного, и они войдут в Калм Белт.
Луччи скучно — но эту скуку он бы ни за что не променял на компанию кого-то из дозорных.

Они все — глупы и импульсивны. Может, Цуру и не так глупа, но не менее импульсивна. Они все подвержены _эмоциям_, так называемому, зову сердца. Хромает дисциплина, слабое понятие субординации и, главное, — полнейшая некомпетентность. Они теряют пиратов, сильные дьявольские фрукты, своих солдат, они слабы. Луччи в тягость находиться с ними.

Но куда он денется с корабля?

***
Они плывут уже четыре дня, Донкихот приходит в себя на пятый. Он слабо шевелит рукой, стонет и морщится — Луччи за эти четыре дня настолько изучил его лицо, что даже не отрывает взгляда от книги. Уж лучше выдуманные революционеры, чем дозорные-неумёхи.

Луччи вроде как даже начинает нравится книга, когда Донкихот пытается сесть. Наверное, он удивлён. Наверное, раздираем вопросами.
Луччи морщится, кладёт палец между страниц, закрывает книгу и спрашивает:

— Опе-опе но Ми. Что с ним стало?

Донкихот молчит, часто моргает, его взгляд расфокусированно мечется — захватывает Луччи, перескакивает на дверь, потом снова.

Молчание давит, конечно, не на Луччи, он терпеливо ждет ответа. Донкихот — молчит. Минута, две. Луччи понимает, что ответа не дождётся.
Он встаёт, намереваясь оповестить вице-адмирала Цуру о том, что морской дозор всё-таки не лишился ещё одного олуха, и перед тем, как уйти, говорит:

— Вам грозит трибунал за предательство. Подумайте над этим.

Перед тем, как выйти из каюты, Луччи бросает короткий взгляд; ему кажется, что Донкихот слабо улыбается.

Что за чушь, думает Луччи.
Что за чушь.

На следующий день он приходит вновь

---

хотел написать луччи/сабо, а написал унылый джен

У Луччи в избытке только бесполезное время, впустую потраченное — сквозь пальцы ускользнувшее, — одно деление на циферблате агонией минутной стрелки скрашенное — неотвратимое разочарование неизбежности.
Воздух ещё порохом пахнет, тяжёл, спёрт. Пыль окутывает, на белоснежных лацканах пиджака оседает; Луччи — молчит.

В аллегории пустоты есть три неизбывных элемента: Луччи, раздробленные камни и упущенное время.
Камни раздроблены, раскрошены — в пыль обращены. Очередное разорённое убежище контрабандистов, очередные разграбленные милитаристы, очередная уничтоженная база правительства — Луччи уже два месяца играет в эту странную игру.
Правила просты.
Сабо убегает, Луччи — догоняет.

Пытается догнать: Сабо обращается в пыль дорог, в то самое деление на циферблате, в звенящую пустоту.
Луччи прибывает на очередной безымянный остров в тот момент, когда Сабо — покидает его; забирает с собой документы, оружие, опять оставляет Луччи ни с чем и в дураках.

Местные жители молчат: смотрят с ужасом на белую маску, они заворожены, испуганы, отвечают на заданные вопросы не сразу. И всегда говорят — никаких революционеров никогда здесь и не было.
Какие нам революционеры, какие революции, помилуйте, нам бы урожай от засухи спасти, — говорят быстро, сбивчиво и заикаясь.
Луччи — молчит.

Остров — не первый, не последний. Очередной пустой билет, очередная бесполезная зацепка.
Луччи почти не занимается другими делами, у Луччи в огромном, необъятном кабинете лишь стол и карта на нём. На карте отмечены все случаи активности революционеров.
Луччи смотрит: Новый мир, Ист-Блю, Вест-Блю — сплошь мелкие акции, почти не привлёкшие внимания, почти не повлёкшие последствий в данный момент времени — карта утыкана маленькими красными флажками.
Контрабанда, утечка информации, уничтожение сепаратистов, поддержка сепаратистов, дезинформация — методы иной раз противоречат друг другу, но — Луччи уверен — в конечном итоге это направлено на достижение определённой цели.
Какой — Луччи не видит.

–
Луччи сидит за карточным столом, Сабо сидит напротив, их разделяет полуметр зелёного сукна, которым обтянут стол. Карточная колода.
Будь проклят тот, кто придумал нейтралитет.

Луччи ненавидит Тесоро, его корабль, признанный нейтральной территорией, и воды вокруг него.
Луччи хочет знать, какие дела привели революционеров в Гран-Тесоро.

Сабо выкладывает карты: карта влево, карта вправо, карта на выигрыш, карта на проигрыш.
Карты в его пальцах.

Гран-Тесоро — безвкусица в высшем смысле; золото, золото, золото, да ничего кроме — Гран-Тесоро — тот случай, когда за золотом не стоит ничего. Блеск казино, вызывающая роскошь.

Что именно привело их сюда? Какая акция?
Что?
Саботаж? У Тесоро дела с революционной армией?
Что?

У Луччи мутнеет голова; он на мгновение прикрывает глаза, массирует висок и повышает ставку. Cабо спрашивает: «С вами всё в порядке?»
Игра — случайность, как и нахождение здесь второго человека в революционной армии.
Или нет?
Луччи вспоминает всё, связанное с Тесоро, пытаясь отыскать хоть единую зацепку.
Луччи не может выстроить логическую цепочку, что могла бы оправдать это.

Воздух пахнет шампанским, не порохом.
Воздух пахнет дорогим парфюмом.

Сабо больше — не пыль дорог, не деление на циферблате, не молчание. Он из плоти, из крови. Луччи вглядывается в него, всматривается.
Отблеск глаз, нервное движение губ, резкое — руки. Карты ложатся в ровный ряд.
Луччи два месяца не мыслит иначе, Сабо — его цель, его кошмар и наваждение.


Сабо сидит напротив, Сабо не собирается убегать.
Луччи — никак — не может — догнать.

---

каждый год 31 декабря мы с друзьями ходим в баню ближе к лету я традиционно пересматриваю то, что смотрел уже давно и то, что безнадёжно люблю. Наверное, дело в том, что во время сессии появляется желание жить — смотреть сериальчики, рисовать, крафтить, но не учиться.
и в общем, вот, в этом году херов хвост fairy tail

сильвер марде гир, 2422 сл, низкорейтинг, драма

Вспышка кровавая, каменная крошка в глаза; спертый воздух, лёгкие горят. Небо расчерчено, располосовано, разорвано. Утробный вой перекатывается, до костей пробирает, везде — грохот и плач.

Вспышками кровавыми мир плавится, зданиями рушится, дорогами обваливается.
Сил нет, сухожилия разорваны. Кашлять — кровью, кровью же — демон пирует, стоптан снег, тал.
Вокруг тела, чужие тела, что скоро запечатает лёд. Сломлены кости, барьеры разрушены, некуда бежать. Это не город — лабиринт смерти, и ни одна из нитей не выведет из мира полуобрушенных стен.
За куртку цепляются чужие, маленькие пальцы. Не упустить бы, не потерять, через силу — улыбнуться. Говорить: «Не бойся, всё будет хорошо», самому не верить, но говорить.

И сразу с ног сшибает — запоздалый всхрип-вскрик: «Ложись!»
Рёв демона, вспышка — каменная волна, последняя.
Удар.
Тьма.

-
И больше — ничего не существует.
Всё эфиром распадается, разлетается, рассыпается.
Нет неба, нет земли; человека — тоже нет: чувств, мыслей, памяти.
Есть одна вечность: потоки времени, бесконечное пространство, холод и тьма — и сияние небесных тел.

Проблески света инфернальны и далеки.
То, что было разумом — везде и нигде одновременно. Сцежено и распылено — с вечностью слито. Не покоем полнится — ледяным безразличием.

Ничего не существует — ни мира, ни человека, ни магии, ни бытия — одна лишь непостижимая вечность.

И: не вспышка — упругая волна — первая, но не последняя.

Удар.
Тьма.

-
Тьма — неизбежно отступает. Вокруг мир: без звуков, цветов и запахов.
Впереди фигура в плаще: череп в шлеме, белые блики металла на нём, в костлявых руках — посох. Им ударяет в пол — перезвон колец на грани неощущения.

Беззвучно шевелится челюсть — не раздробленная кость, аккуратные провалы, крест-накрест схваченные нитками — и он говорит:

— Восстаньте.

И приходит боль.

-
Кто вы? — спрашивает скелет, и боль вторит ему. Трещат кости, срастаются, вены рвутся.
Рядом падают тела.

Тело без сознания — лишь ненужный кусок мяса.
Цель эксперимента: проверить, возможно ли силой проклятия вернуть умершего человека к полноценной жизни.

(Изувеченной, изломанной, иными словами — проклясть на жизнь)

Глухое стаккато: всё больше и больше, падают, падают тела испорченных марионеток. Никто на них не смотрит.

Кто вы? — вопрос этой нежизни.
Вокруг плоский мир, схлопнутый, в бумажный лист обращённый — он трепещет, почти разрывается.

Ответа нет.
Лишь скелет напротив зияет провалами глазниц.

-
Вокруг вода и стекло.
Мир краски обретает — зелёным в глаза брызжет — тело корни опутывают, сквозь толщу воды звуки, голоса долетают, приглушенные, почти неслышимые.
Говорят: о показателях, приходящих в норму, мёртвые числа называют.

Он — начинает осознавать.
Он, он, он — ощущение на грани исчезновения — руки, ноги, голова.
Глаза видят, мозг — способен анализировать.
Вокруг: вода — не вода, раствор, едкий привкус на языке, ощущение невесомости, — стена из стекла.
Вокруг: тюрьма, вырванная из вечности.

И имя — каплями стучит.

Силь-вер. По слогам разделённое, пополам разбитое, сломанное и сызнова склеенное.
Силь-вер.
Вдохнуть бы ровно, но в лёгкие — вода забивается.
Сильвер — задыхается.

Имя каплями стучит, прошлое — камнями бьёт, болью давит.
Время — на раскол.
Только что — Делиора — кровавый ад под кожу въелся — сейчас — вода.
И — совсем иные демоны по ту сторону стекла.

-
Сильвер — кричит, лбом в холодный, каменный пол утыкается.
Сильвер ненавистью полнится, гневом опоясан, но поверх всего — боль и демонические печати.
Перед ним всё тот же скелет — я — Кейес — один из врат ада — его печати давят, головы не дают поднять.
Плотным туманом пространство заволокло.
Печать поверх печати — проклятие поверх проклятия. Лёгкий перезвон колец.

Сильвер — пытается встать.
Может быть, ещё не поздно вернуться — спасти кого-нибудь, укрыть, может, Мика и Грей — живы ещё, укрылись от демона за завалами, спрятались — но колени каждый раз раз позорно сгибаются, Сильвер падает.

Смирись, человек, — говорит Кейес.
Они мертвы. В том городе — все мертвы.

(мёртвый город — снегом засыпан, беззвучен)

Сильвер — боится поверить, встает, падает.
Все люди так глупы, — улыбается Кейес.

Его печати рвут кожу, душу — в нити марионетки вытягивают. Сильвер — единственный, кто выдержал все эксперименты.
И день за днём — снова боль.

–
Печати заставляют служить тёмной гильдии — гильдии, в которой одни лишь демоны.
Сборник Зерефа. Тартарос.
Отвращение к себе и ненависть — вот что полнит дни.
И боль — наказание за непослушание.

Сильвер не боится боли — только бессилия, которое она означает. Чужая воля силой атмосфер давит, на колени ставит за непослушание — и звенят, звенят кольца на посохе. Разломить бы его — демона разорвать.
Но нет сил — нет магии.
И в голове только одно желание — убить.

Сильвер теряет счёт дням.
В один из них — лёгкая поступь раздаётся, едва слышное эхо в череде пустых коридоров: каменные дороги в обе стороны от тесной темницы разбегаются.

— Довольно, Кейес. Сними печати.

Сильвер не видит говорящего — мягким голосом окутывает — лишь носы чёрных, блестящих туфель.
Печати — прожгли кожу до костей, капли крови с чавканьем падают в расщелины меж плитами.

— Повелитель?
— Сними, — снова говорят. — Марде Гиру интересно, как быстро этот человек сможет нас предать.

«Как быстро этот человек сможет нас предать» — отзвуком звучит, пространство заполняет, бархатом кроет.
Печати спадают незаметно: гаснут одна за другой, ослабляется хватка на горле, и только тогда — о, бесконечный миг облегчения — можно поднять голову.
Сильверу кажется, что он видит перед собой человека: стянутые в высокий хвост волосы, серебром шитый кафтан, высокий ворот, бледные пальцы левой руки, сжимающие истёртую обложку книги.
И только глаза — отражения вечности и смерти.
И — презрительно искривлённые тонкие губы.

–
Сильвер желает предать их в тот же момент, как спадают печати.
В тот же момент, как ему рабским клеймом выжигают душу — рабским клеймом, меткой Тартароса.
(руку бы вырвать — вместе с меткой на плече)

Сильвер хочет предать весь Тартарос в то же мгновение — но будет ли то предательством: клятвы, вырванные силой, не действенны.
Рабское клеймо горит на плече, ошейником душит.

Но он — всего лишь уходит, и его никто не останавливает.

-
Когда Сильвер возвращается домой — то, что было раньше домом — то находит лишь могилу жены и сына.
На уцелевших стенах — одни кирпичи вряд — следы когтей, незатянувшиеся шрамы на мёртвой душе.
Под ногами — обвалившиеся арки, фрагменты расписанных стен; хрустит — свежий снег, осколки разбитой хрустальной люстры, гулом хруст разносится. В пустых переулках воет ветер. На вершине городской башни — часы. Разрушенный циферблат, заледеневшие стрелки.

Время — самое жестокое проклятие.
Он — искалечено жив, лишь шрам наполовину лица — от волос до скулы.
Его любимые — мертвы, изувечены, под тремя метрами земли мёрзлой лежат.

И всё хоронит снег.

-
Сильвер не чувствует ни холода, ни усталости: он ходит по разрушенным городам северных земель.
Морозные пустоши давят — на тысячи километров окрест одно и то же: вымершая земля и лёд.
День за днём, ночь за ночью: время движется рывками, щелчками пальцев рассвет сменяется днём, сумерки оборачиваются ночью, но всё — одно. Сотни тысяч жизней, уничтоженных Делиорой.

Разорванная пёстрая кукла, могильные кресты.
Обвалы, могильные кресты.
Кровь на камне, могильные кресты.

Сильвер устал их считать.

-
Душа Сильвера — горит.
А вокруг — завывает ветер.
И скорбный плач разносится на многие мили окрест.

Сильвер возвращается.
С лёгкостью находит Куб — метка на плече воет, восторгом захлёбывается, домой тянет — к иному дому, усмехается Сильвер. Ему некуда больше идти, нигде он не сможет осуществить задуманное, сокровенное.
Под стальным нагрудником спрятанное желание: изничтожить демонов.

Сильвера конвоируют — сопровождают, безразлично поправляет Кьёка — прямиком к Марде Гиру. Таков был приказ, пожимает она плечами.

Тронный зал — холоден и пуст, в руках Марде Гира — всё та же книга.
Он говорит:

— Марде Гир удивлён.

-
Сильвера не ждут ни кандалы, ни тесная клетка — лишь каждодневная рутина, с которой он пытается примириться на время: в тисках себя держит, в рамки загоняет.
Это всё странно: демоны вокруг, демоны, которые пока не пытаются его убить.
Пока — так они и говорят. Хрупкое перемирие, держащееся на ограниченной временной условности.
Некоторые (а то и все) живы до тех пор — пока Сильвер не наберётся сил, чтобы изничножить их.
Сильвер жив до тех пор — пока того желает Марде Гир.

Не совершай ошибку, полагая, что Повелитель — милосерден, — говорит Кьёка. — Он более иных любит играть с людьми.

Каждодневная рутина: муштра солдат, задания в пределах — подай, принеси — проверка терпения, проверка границ, не унижение, но близко.
Безмолвны коридоры замка, огромен замок, тёмен.

Сейчас Сильвер знает в лицо все Врата Ада, а полгода назад даже и не слышал о существовании Тартароса — всё изменилось настолько, что в пору сойти с ума.

-
Сильвер любит уходить из Куба — даже для выполнения поручений. Получается на краткий срок забыться, забыть о том, что не болят шрамы на погоду, забыть, что он теперь — не спит, что он — изувеченная форма жизни в изувеченном теле.

Остановленное мгновение смерти, многократно повторённое — закольцованное.
Мир за пределами Куба — жив несмотря ни на что и вопреки всему. Почти вечен — если считать вечностью способность возрождаться из пепла. Всё проходит, оставляя лишь шрамы.

Мир — необъятен.

-
Они ищут Делиору.
Перерывают весь северный край, тенями по городам и закоулкам рассыпаются. Всё, что они знают — это только то, что Делиора пропал в определённый момент времени.
Демоны не волновались за него — только за то, что его пропажа могла неким образом помешать их будущем планам.

Сильвер ищет в себе — терпение.
Он заживо сгорает, калёный воздух вдыхает, бесполезно.
Огонь, огонь, огонь — везде, куда ни глянь, ни посмотри — в мыслях. Красными всполохами клубится, дымом заволакивает, Сильвера тоже — привлекли.

Он с отрядом обходит город за городом, село за селом — живые и опустошённые, — карты составляет, и видит всё — сызнова.
Сызнова переживает всё.

Шрамы кровить начинают, рука в перчатке дрожит — и Сильвер снова слышит услышанные в полубреде слова «Марде Гиру интересно, как быстро этот человек сможет нас предать» — снова и снова, обманчивая мягкость интонаций, спокойствие — распадается на слова и звуки, и лейтмотивом, набатом бьёт — «предать».

Сильверу кажется, что он достиг своего предела.
А потом — в одном из городов он находит лёд

Огромный кусок льда, острые грани, белый отблеск в солнечных лучах — и сквозь глянец, сквозь лёд Сильвер видит — Делиору.
Недвижимого, скованного — мёртвого.

И Сильвер — смотрит.
Подгибаются колени, он падает, и вокруг — так тихо, — немо — мир молчит, мира не существует — существует только мёртвый Делиора.

Сильвер — по пояс в снегу, не может проронить ни слова.
Долго он верить себе не смеет.
Долго смотрит.
Не дышит.

И только когда на город опускается ночь, он достаёт связную лакриму.

-
Марде Гир приближает его к себе легко, играючи.
Приближает — без цели, без смысла, — его интерес: единственный смысл и цель.

Череда отрывистых картинок: Марде Гир с нажимом проводит по щеке — ногтем, оставляя красный след, почти кожу сдирает. Уходит, оставляет в одиночестве.

По Тартаросу — слухи расползаются, слухами полнится, шепотками.
Сплетничают — солдаты, тех, кого Сильвер загоняет каждый день до полусмерти.
Вратам — давно известно всё: Повелитель всего лишь развлекается.

В действиях Повелителя нет ни толики чувств.
Повелитель — более них презирает людей.

Сильверу кажется, что причина проста: Марде Гир человечен более всех остальных.
Он помнит: хриплый голосом — Уйди, Марде Гир устал. — биение пульса сквозь кожу, полупустой бокал вина.

Остальным демонам чужды слабости человеческого тела — Марде Гир ненавидит людей за их природу, отражённую в нём.

Марде Гир лежит у него на коленях, волосы по постели тёмным полотном рассыпаются.
Сильвер — смотрит на бледное горло — сжать до хруста, переломить, пока Марде Гир не открыл глаза, одно мгновение. От этого желания пальцы — дрожат.
Сильвер лишь проводит тыльной стороной ладони по линии челюсти. Марде Гир — усмехается.

Они собирают силы для воскрешения мастера, планы составляют, — идущие далеко за них.
Все они называют это — «Вернуться к Зерефу».
Марде Гир — теплом ощущается, человеческим жаром.
Сильвер склоняется над ним, отводит волосы с лица и спрашивает:

— Зачем вам это?

Спрашивает, не надеясь на честный ответ. Для него у Марде Гира нет ни одного честного ответа.
У Сильвера для Марде Гира — тоже, у него другие планы: на его смерть.

— Вернуться к Зерефу — это неискоренимое желание вернуться к истокам, вернуться домой. Скажи, разве ты не хотел бы вернуться домой? — говорит Марде Гир, и впервые за всё время Сильвер видит, как в непроглядной тьме его глаз вспыхивает неясный, сумрачный свет.

–

Сильвер свыкается, с гильдией, с демонами — не перестаёт ненавидеть, просто привыкает. Сухо кивает им по утрам.
Обрастает заданиями, неким статусом, обретает некую репутацию.
И нельзя сказать, что его это не устраивает.

О Тартаросе неизвестно ничего за пределами Куба, кроме того факта, что он существует. Сильвер знает о Тартаросе не так уж и много, но этого хватит, для разработки жизнеспособного плана.

Единственная и самая большая теоретическая проблема — это мастер.
Мастер — книга: алая обложка, три витиеватые буквы. Мастер пойман, заточён в дышаших пылью страницах, и смиренно ждёт своего часа.

Большего Сильвер не знает.

Сильвер больше не видит Марде Гира, не встречает его в пустых коридорах, как например, Франмальта или Сейру.
Его словно не существует — присутствие призрачное, почти неощутимое. Он прячется в огромных залах, в форме приказов обретает.

В память ему врезалась рука — с крепким запястьем, длинными пальцами, венами, видными сквозь болезненно-бледную кожу — прижимающая к груди эту книгу.

Руки у Марде Гира обычные, человеческие, скрыты плотной тканью кафтана.

И чтобы не забывать, что тот — демон, Сильвер представляет, как удлиняются пальцы, когти вырастают и руки покрываются тёмной чешуей.

-

Лёд — везде, и он есть — спасение.
Он в вены забивается, кости оплетает, переделывает их на свой лад. Промораживает всё тело, стужей лёгкие раздирает.
Нужно не дышать — всего лишь пару секунд, удержать в его в себе.

Сильвер постигает лёд; его душу и силу подчиняет. Сейчас, когда всё, что от него требуют — разрушать, Сильвер учится — созидать; разжимает руку — призывает лёд.
Он опять ушёл из Куба — он свободен до получения новых приказов — волен делать что хочет.

Мелкие кристаллы льда, замёрзшие капли воды, блеск, форма. Созидание показывает — на что способна душа.
Лёд — это то, что погубило Делиору.
Многие часы разбирались демоны в природе заклятия, пока не решили — ледяной гроб. Нерушимый, долговечный (без «долго» — просто «вечный»), час за часом вытягивающий жизнь.
Обратить заклятие вспять — невозможно.
Снять — бесполезно.
Так решил Марде Гир.

Созидание льда требует терпения; Сильвер дышит размеренно, сосредоточенно, закрывает глаза.
Терпение — это в будущем: разломленный посох Кейеса, вырванные перья Кьёки и — залитые кровью волосы Марде Гира, рассыпанные по холодным, каменным плитам. Сильвер видит как наяву: безвольные пальцы, пустой взгляд, устремлённый в небо.
Сильвер представляет это (белый ворот в крови, в крови — высокий лоб) — отчётливо, так ясно, что —

заклинание дрожит, преломляется — ломается в тот же миг, искрами рассыпается.
В руках у Сильвера — пустота.

Он пробует снова и снова, сил лишается, одним упрямством движется — сызнова. За временем не следит.

Пока — наконец — всё вокруг не сковывает лёд.

–
И впервые — Сильвер видит Марде Гира вне тронного зала.
Он стоит напротив окна на третьем уровне, и впервые — без мастера. Стоит, подперев голову рукой, локтем на подоконник опирается — окна высокие, узкие, стрельчатые. И кажется — погружён в свои мысли.

Сильвер не успевает сделать ни шага — сквозь камни пола стебли прорываются, сквозь ступни, сквозь кожу — из стен ещё стебли, боль всполохами, стебли — давят, оплетают, в три кольца рёбра сдавливают, руки назад заламывают, отрывают ноги от земли — пока Сильвер не повисает на них.

Сильвер — беспомощно парит.
И только тогда Марде Гир — оборачивается.

Его глаза всё также мертвы и безучастны.

— Ты всё ещё слишком слаб и глуп, — мягко говорит Марде Гир. — От Марде Гира ничего не скроешь.

Ничего не скроешь — рабское клеймо на плече, изменившаяся магия — яркие краски магии — не остатки проклятия Кейеса, — расцветшее желание убить.
Сильвер чувствует, с какой необратимостью в нём прорастают розы.

Марде Гир — совсем близко.
Он тянется, заправляет выбившуюся прядь Сильверу за ухо.
Стебли исчезают.

И Сильвер падает к его ногам.

---

написал вчера драббло
виктури, низкорейтинг
а, кажется, орал, что большеникагда

огни

Суматошный день — вздыхает Юри.
Сезон закончился, отгремел банкет, показательные, финал, всё — впереди лишь самолёт, перелёт до Токио, а там — поездом и вслушиваться в стук колёс. Юри нравится растягивать время возвращения домой: смотреть, впитывать мир, пропускать сквозь себя. Шум, смех, говор — спрятаться за капюшоном, очками, медицинской маской, — неловко улыбаться, неловко отшучиваться, неловко позировать — Юри не привык к всеобщему вниманию, но лица болельщиков всегда расцветают улыбками, и как им откажешь? Юри нравится чувствовать жизнь вокруг.

Впереди — возвращение. Юри второй час пытается собрать вещи, раскиданные по номеру, замирает, прислушивается к себе, прикладывает руку к груди. Сердце бьётся ровно, неспешно; Юри чувствует умиротворение. Спокойствие топит его, заставляет долгим взглядом смотреть, как сияет сотнями тысяч огней ночная Барселона.

Огни зажигались постепенно, неспешно, неторопливо.
А Виктор снова вытянул Юри в город, нагрузил пакетами, свёртками, мягкими улыбками, лёгкими прикосновениями к волосам, изредка поправлял сбившийся шарф — Юри, нагруженный словно мул, тащил все эти пакеты, свёртки — хмурил тонкие брови, ругался.

Если сезон закончен, не значит, что всё — можно болеть! — говорил.

А вокруг медленным тёплым светом зажигались огни, гирлянды.
За стёклами витрин одного магазина цвели георгины. Пахло кофе и снегом.
А Виктор — улыбался, и от уголков глаз разбегались тонкие, почти незаметные морщины.


Суматошный он.
И глаза у него светлые-светлые.
Добрые.

Покупки лежат прямо у двери номера. Рядом этими бесчисленными пакетами, свёртками, обёртками лежит толстовка. На столе — серебряная медаль.
Ну и пусть, что не золотая.

Серебро, говорят, к верности.
А верность — к счастью.

Виктор скинул пальто, шарф сбросил и убежал. К своим, наверное, пока не улетели. Поговорить о том, о сём — сказал.
Свалиться Якову на голову внезапным снегопадом, поздравить Юру — хороший он, только весь — углы и изломы — по голове потрепать.

В общем, как сказал Виктор, нужно закрыть некоторые гештальты.
И слетать в Питер — решить пару вопросов, но это потом, это не сейчас. Сначала — в Хасецу.

За окном падает крупный, мягкий снег.
Медленно, невесомо.
Оседает на раме окна.

За окном сияет тёплыми огнями Барселона.
А на душе — хорошо.

@темы: yuri on ice

---

дописал один из черновиков с всратым пейрингом (и нет, мне почти не стыдно)
эйс/санджи, пусть валяется тут
пг, всратый пейринг, всратый сеттинг (что-то типа модерн-сеттинга с вкраплениями), создано под девизом «а фиг ли нет?»

в контексте вечности

Санджи кажется, что он рассыпается — раскалывается ассиметрично и ломко, несуществующая трещина начинается где-то у линии челюсти (чуть ниже правого уха), дальше — по диагонали, проходит по горлу, рассекает лёгкие и сердце (несколько раз, вверх и вниз, криво, осколочно — чтоб верней), и идёт ниже, теряется, становится почти неощутимой; дышать выходит через раз.

Луффи стоит напротив, засунув руки в карманы своей аляповатой, красной куртки, улыбается, за его плечом — знакомо-незнакомая причина, по которой Санджи не может дышать; за минуту до этой замершей мизансцены Луффи говорит: «Ребят, это мой брат» – тот наклоняет голову вбок и представляется хриплым голосом: «Эйс».

Слова тяжко падают в пространство одно за другим, не касаются земли (снег вокруг падает так медленно и красиво, будто в одной из тех романтических комедий, что так любят крутить под Рождество) — так и застывают в воздухе, парят, и от них во все стороны расходятся иглы; одна из них попадает прямо в Санджи, практически в сонную артерию, и всё трескается, ломается, и Санджи парит между небом и землёй, ноги тяжелы, руки холодеют, их сводит, и Санджи зябко поводит пальцами. Когда он наконец слабо улыбается и кивает, то остальные давно болтают с Эйсом о всякой ерунде, на Луффи жалуются.

Санджи видит, как медленно исчезает напряжённая складка между бровей Луффи. Надо было остаться дома, как прямоходячая водоросль (у меня тренировка, Луффи, дьявол тебя раздери, я говорил — раздраженно выплёвывал слова в трубку Зоро) или Фрэнки (у меня супэрр похмелье — постанывал он утром), но не было достаточного повода.

До конца расслабиться Санджи так и не может — рука, сжимающая в кармане зажигалку, ещё очень долго дрожит.

Эйс, впрочем, не обращает на него никакого внимания, и это несомненно, к лучшему.


–-


Часа через два они всей ватагой заваливаются в какую-то кофейню, Санджи открывает дверь, придерживает Нами за локоть, мягко говорит: «Будьте осторожны, тут скользко» - ему кажется, что Эйс прожигает его спину взглядом — и потом они пересекают границу между холодом и теплом, отцепляют метель от своих курток и отгораживаются от неё мелодичным перезвоном дверного колокольчика. Санджи стучит ботинками, стряхивает налипший на них снег; пока все толпятся у стойки, он проходит в глубину зала, падает в кресло, кожа обивки скрипит.

Стоит Санджи бросить короткий, почти затравленный взгляд на Эйса, как трещина где-то между рёбрами становится глубже, основательнее, даёт трещину всё: сознание, восприятие, весь мир, и Санджи болтается где-то между миров и времён, не понимая, не ощущая. Он знает и не знает Эйса одновременно; они определённо не встречались никогда раньше, но каждый жест Эйса будто выжжен на обратной стороне век, вплавлен в память — вкраплен.

Такое уже было раньше — с Луффи, с Нами, с Зоро — со всеми; Санджи знал их ещё до того, как услышал имена, и задолго до встречи, но душа его никогда не разлеталась на куски и осколки, всё было проще, легче. Родные идиоты — и судьбы их будто сплетены, ни дискомфорта, ничего. С Эйсом — иначе.

Ребята возвращаются постепенно, приносят с собой запах кофе и клубничного сиропа, нежный голос Нами становится всё ближе и ближе, слова льются плавным потоком, и Санджи даже не пытается разобрать хотя бы одно из них.

Под нос ему ставят картонный стакан с латте.

Он моргает, смотрит непонимающе, и только потом видит смуглые пальцы, красно-белые часы на запястье; Санджи поднимает голову.

— Подкупить тебя хочу, — ослепительно улыбается Эйс.


–

Спит Санджи с тех пор беспокойно, чутко, просыпаясь от каждого шороха. Старается найти недостающий элемент мозаики, который объяснил бы это — это всё.

Ладно, окей.

Он пытается убедить себя, что не сходит с ума.

После знакомства с Эйсом — не первого, уверен Санджи, но то, самое первое вспомнить не может, хоть голову разбей о стены — проваливается в сон.

Ему снится бескрайняя пустыня, перепоясанное тягучим словом «Арабаста».
Солнце палит нещадно, но идут они почему-то днём — это какая-то особенная номинация на премию дарвина — все они: Луффи, Нами, Зоро, Усопп — и какой-то смешной оленёнок в розовом цилиндре; рюкзаки оттягивают плечи, подолы длинных рубах путаются в ногах. Ещё в наличии — прекрасная леди с голубыми волосами, верблюд и Эйс.

Эйс молчит, держится в стороне и, вроде как, собирается уйти, как только сделает что-то, точнее, найдёт.

(Сон прерывистый, неровный, ломкий, Санджи просыпается, когда узлистая сухая ветка бьётся о стекло; на улице ветер, холод; голова тяжела, а реальность мутна)

Вечером Эйс тоже сидит поодаль на камне, Луффи с Усоппом беснуются у костра, все остальные пребывают в состоянии сдержанной радости

Санджи относит Эйсу суп — тарелка горячая, почти обжигает, но меньше, чем случайно прикоснувшиеся пальцы Эйса; он мягко улыбается и благодарит.

Всё то время, пока Эйс ест, Санджи сидит рядом на камне, курит и смотрит в лохматое от звёзд небо Арабасты.

(Окончательно Санджи просыпается в половину четвёртого утра, и вместо далёкого света звёзд в окно пробивается лишь электрический свет фонарей)

–

Санджи не хочет засыпать и, по прошествии двух недель даже не пытается анализировать — нормализовать, упорядочить — все свои дурацкие сны.
Там море, и оно распахнуто — расхристано, растянуто, распято на полотнище мира, с севера на юг, с запада на восток — открыто. Оно — константа вечности и незыблемости, выраженная в небывалом количестве миль (вглубь, вширь), а дальше — по нарастающей — в квадрате, в кубе, мёртвые величины — площадь, объём, отдельно — солёность вод.

В реальности такого нет. Там совсем другие мёртвые величины: баллы за экзамен, оставшиеся наличные, дней до зарплаты, соцсети.

С остальными Санджи не виделся уже две недели — ему кажется, что он сходит с ума.

За каждым видит неизбывное полотно выдуманного (неведанного) прошлого — варианты судеб с гобелена другого мира.

Звонит Луффи, всячески отговаривается — отбрехивается так неловко, что даже тупая водоросль, случайно оказавшаяся рядом, не верит и скептически хмыкает в динамик телефона. Санджи злится, посылает его к чёрту и сбрасывает звонок.

Всё из-за чёртового Эйса.

Санджи искренне не понимает, каких демонов тот притащил тем холодным зимним днём, загребая пушистый снег носками своих ботинок.


–

В голове у Санджи чёртова вселенная, он даже рисовать начал.
Нет, серьёзно — чуть кривоватые карты, потому что руки дрожат, спросонья. Пиратские символы, названия кораблей, планы сражений. Череп с соломенной шляпой, листовки розыска. Посреди спины Эйса — крест из костей, череп с усами в виде полумесяца; потом — огромная дыра; кровь на серых камнях Маринфорда, улыбка на усталом лице.

Санджи это не видит — знает из (?) газеты? Шорох страниц, соль — он разрывает листы, и в первый момент хочет разорвать самого себя, избороздить руки ногтями, чтоб края неровные были, и боль была другая — чтоб сердце не рвало так.

И абсурдный гардероб, привносящий элемент сюрреализма — розовое платье, макияж, шиньон. И это всё летит на землю, вместе с поруганной газетой.

Блокнот — а5, обложка из натуральной кожи, смешной стикер с пандой — исписан наполовину.

Санджи ненавидит засыпать.
Спросонья он не понимает, что реально.

-

Болтаться меж двух реальностей страшно, и Санджи однажды решает не спать. Совсем.
Его хватает на четыре дня — по пять стаканов латте в день (чёртов латте, почему именно он — и рефреном «Подкупить тебя хочу»).

Потом Санджи просто и без изысков засыпает — одна реальность ускользает, стоит неаккуратно моргнуть (или это был обморок, Санджи не знает).
Но он возвращается к открытому морю, пахнущему солью, огню и газетам, вызывающим отвращение; их заголовки кричат «Огненный кулак мёртв!»

-

Санджи хочет сказать, что ненавидит Эйса, но что делать, если тот занимает все мысли?

-

Однажды он видит Эйса в метро, на соседней ленте эскалатора.
Санджи едет вниз, тот — наверх.
Собранные в маленький — какой-то трогательный — хвостик волосы, красные наушники и тень веселья в глазах; он увлечённо пишет что-то в своём смартфоне.

Санджи его, конечно же, не окликивает.
Но долго смотрит через плечо, когда разные ленты эскалатора уносят их в разные стороны.

---

Вчера приспичило мне почитать приснопамятную сцену с четверной дуэлью из ОВДВ. Открывать мне электронную версию, где всё ещё нормально, было лень и вот, взял бумажную версию. 2014 года. Да-да, то самое переиздание. И так ощутимо бякнулся об одну фразу, только потому что этот момент помнил почти дословно из-за Манрика.

« — Сколько ждать? — переспросил Леонард, разливая вино в два высоких вызолоченных бокала. Манрики были богаты, это знали все, они уступали только Алва и, пожалуй, Валмонам.»

А в нормальной версии про Валмонов не было ни слова, и «пожалуй» стояло перед Алва. Ну нахуя, Локи, нахуя.

Да-да, мы и так поняли, что Валмоны невменяемо круты, но зачем?

@темы: оэ

---

небосклон

Направленность: Джен
Фэндом: Yuri!!! on Ice
Основные персонажи: Юри Кацуки
Рейтинг: G
Размер: Драббл, 216 слов
Описание: Юри старательно складывает звёзды из полосок бумаги.


Юри почти не видит звёзд — плоское небо Хасецу висит непозволительно близко, и утыкано редкими, белёсыми огоньками-звёздами, свет которых пробивается чрез постоянное равнодушное сияние полуночных фонарей — но разве ж это звёзды. Юри думает, что звёзды, далёкие, прекрасные, окружённые ореолом загадочности и бесконечности щедрой рукой должны быть выплеснуты на тёмное полотно неба, но этого — не видно.

Юри старательно (тщательно, усердно — по-ученически) складывает звёзды из полосок бумаги. Жёлтый, оранжевый, красный — тонкая полоса двусторонней бумаги, свернуть тут, согнуть там, и звезда — своя личная, на ладони, и ведь совсем не похожа на ту, что сияет на низко-далёком небе, но ведь имя — одно? Юри складывает свои звёзды в прозрачную банку, плотно закручивая крышку, и каждая звезда, попавшая за другую сторону стекла приближает его к исполнению желания. Тысяча звёзд — как и тысяча журавлей, — служат неким незыблемым гарантом в топкой и зыбкой грани тонких материй.

Юри действительно верит, что звёзды, что одна —особенная—значимая—льдистая—на литеру V, что его —бумажные—ломкие—недолговечные—заточённые в недвижимость банки, смогут совпасть.

Юри складывает звёзды, задыхаясь от разочарований, обид, скуки, усталости и боли, бумага гнётся всё лучше, звёзды выходят всё красивее, а небо над Хасецу так же высвечено равнодушными рукотворными светодиодами.

В банку помещается лишь четыреста тридцать восемь звёзд

Юри не сдается.

Когда-нибудь их хватит на целый небосвод.

---

Вместо курсовой работы пишу фикло про то, как у Штейна крыша едет.
Я хочу пейрить Спирита и Штейна, а вот этого всего — не хочу

Штейн тонет просто и без затей, его выключает волной безумия, и лишь винт в голове с протяжным скрипом раскручивается до щелчка; от монитора компьютера разливается мертвенно-бледный свет, но Штейн с недавних пор видит всё исключительно в красно-чёрных тонах. Он один, тет-а-тет со своим безумием, раздваивающимися стенами, путями и дорогами. Тет-а-тет с шумами, скрежетами и криками. И набатом — и в противовес — тихий, единичный вздох.

Штейн оборачивается через плечо, но он не видит, не видит, не видит! Лишь знает, что там — милая-милая, – милая до тошноты и зубного скрежета – Мария — отстранённо-холодная, Мария, шепчущая: «О, боже, Штейн, как ты?» и терпеливо собирающая осколки разбитых мензурок и зеркал. Штейн это отмечает, замечает на грани ускользающей реальности, чувствует дыхание её души, дыхание души милой-милой Марии, что должна благотворно влиять на подступающе-удушающее безумие. Вот только проблема в том, что голоса в голове тоже шепчут, и красные, плачущие кровью глаза пляшут на стенах. Мария рядом, она мягко кладёт ему руку на плечо, чуть сжимая в кулаке ткань его потрёпанного халата. Штейн замирает, и стук клавиатурных клавиш прекращается, и строки текста на мониторе замирают. Умирают.

К Штейну приходит ... кто-то, лиц он давно не замечает, вместо них — проклятое трёхглазие, голоса смешиваются, фигуры — расплываются. Они топят в (не)лицемерном сочувствии, жалости, и у Штейна руки трясутся от желания всадить в них — в этих нежданных визитёров — скальпель до крови и смерти.

Штейн смеется надрывно (кажется, Мария затихает, испуганно прижимая руку к груди), его трясёт. Милая-милая Мария, глупая, бесполезная Мария. Штейн утыкается в свои колени, и смеется-смеется-смеется. Тонет он один. Сейчас. Раньше. И впредь.

Раньше, конечно, был семпай — но теперь он смотрит свысока, с постамента своей зна-чи-мо-сти, высокомерия, из замкнутости зала смерти, с холодным блеском глаз, мутных-мутных, и как же приятно представлять, как скальпель входит ему в глазницу, и кровь брызжет, брызжет в разные стороны: на халат, на костюм, на пол, стены, потолок; на халате, пусть и сероватом, будет заметнее всего, брызги, маленькие моря, но семпай продолжает говорить: «Иди домой, Штейн», и руки наверняка сжимает в кулаки в карманах, и пульс у него зашкаливает. Глупо думать, что семпай не боится.

Глупо, конечно — семпай умеет бояться, как никто другой, Штейн помнит, прекрасно помнит, как дергается уголок его губ – неизменно правый, как сбивается дыхание — семпай, семпай, милый семпай; ведь вы помните, вы всё, конечно, помните, что началось это уже потом, когда вас забрали и вбили Штейну в мозг винт, как последний гвоздь — в гроб. Тогда стало легче и привычнее одновременно. Легче — дышать, привычнее — переживать всё в одиночестве

Раньше семпай расслабленно откидывал голову, а сейчас — кутается в свои костюмы, обязанности и слово «Долг», конечно же, перед Академией (иных-то у него и нет), и прикрывается щитом — доверием, и он так нестерпимо далеко, а в досягаемой близости – лишь Мария. Она о чём-то трещит, и это, на удивление, не раздражает — шутка ли, раздражаться из-за слов, когда весь мир тонет в крови. Вместе с миром, ко дну идёт сам Штейн. В который, в принципе, раз.

Воспалённое сознание смешивает реальность и иллюзию, взбалтывает, тщательно перемешивая день и ночь, и взбаламучивает всё существование Штейна. Он борется (старается), стискивает зубы, и до щелчка выкручивает винт, рискуя сорвать резьбу. Только смысла в этом почти нет.

Марию — милую-милую Марию — вскрывать даже не интересно; ей к лицу раздробленые кости, сброшенная обувь и полёт – с крыши. Так правильно, её — последний — шаг. Штейн с силой вдавливает пальцы в лоб. Не думать, не думать об этом, шаги она не сделает, так же, как нельзя взять в руки сердце семпая, выражаясь, разумеется, не фигурально. И сдавить, уничтожить сердце того, кто отныне лишь воспоминание.

Воспоминание — иллюзия. Штейн обхватывает себя руками, сдирая кожу на предплечьях, по четыре алых борозды на каждой руке, – с некоторых времен боль приводит в себя лучше всего; боль лучше безумия.

Лучше. Штейн старается держаться — из последних сил — и он держится, пока помнит, ради кого.

Хотя бы ради семпая — с его отстранённостью на грани паники; раньше было иначе. Раньше, раньше, раньше — он не шарахался от любого прикосновения, хотя знал — Штейн мотает головой — догадывался о некоторых исследованиях, и с нужной долей безразличия удивлялся появляющимся шрамам. Раньше — это сплошное «до». И всем очень повезёт, если Штейн застрянет где-то «между», так и не дойдя до конечного «после». «После» — это билет в один конец. «После» — это смерть

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Что-то невразумительное по Турецкому Гамбиту, написанное полгода назад на день рождения Вонадиум. Писал я ей не то, чтобы много, но порядком — то ли шесть, то ли пять, но сохранилось только это — и драббл с преслэшем по Юрцам на льду. Навскидку, там ещё было такое укуренное, нерейтинговое и так же преслэшное, как Ахимас/Караченцев из «Смерти Ахиллеса», да Плащ/Стрэйндж, последнее вообще огонь хдд

Бесконечность

Конечность пути есть аксиома, что движет смертные, но несоизмеримо далёкие звёзды. Конечность пути есть знание, которое хрупкий человек впитывает в себя сызмальства. Трава, стоящая в июле по пояс и источающая дивный, свежий запах, увянет в сентябре, сморщится и потускнеет. Дерево, с голым стволом, без листьев и почти без веток, высаженное дождливым мартом, через сорок лет заматереет, спрячется в пышной кроне, а ещё через сто – медленно и тихо исчезнет. Человек – погрязший в войнах и темноте разума – угасает за пятьдесят лет, и с этим ничего нельзя сделать. Анвар-эфенди смиренно опускает голову, преклоняясь пред Вечностью, которая забирает всё.

Под высоким болгарским небом – летают снаряды, солдаты курят крепкий табак, и запах пороха, и дыма въедается в кожу. Так пахнет смерть на поле боя – горделивая и величественная, не чета повторному повешению с зашитым горлом. Анвар-эфенди думает о своём гамбите, неспешно переставляя фигуры на деревянной доске.
Анвар-эфенди смотрит на фигуры. Сильный английский акцент и скрытая доброта – это Маклафлин; Соболев – это обещания скорых побед и безрассудство; Фандорин – это невысказанная скорбь и острый ум; Зуров – это смех и порывистая страсть, и шум, и запах шампанского. Анвар-эфенди чуть дрогнувшей рукой сметает все фигуры со стола. Их скоро всех не станет. Конечность пути есть аксиома мироздания.

Зуров падает на рядом стоящий стул с грохотом, от него пахнет войной и боевым задором, и тягучим табачным дымом, и веет теплом, Зуров смеётся в чёрные усы и неспешно потягивает вино, и Анвар-эфенди изо всех сил старается не думать о сентиментальном «если бы».

Всё решено уже давно. Dare il gabetto. Если жертвовать ферзём – то жертвовать и прочими (не)важными фигурами.

Над журналистским клубом, Плевной, турецкой и русской армиями всё ещё высокое болгарское небо и все живы.

И в этом мгновении заключена бесконечность вселенной

---

Некоторый драббл по Турецкому Гамбиту. Пусть здесь лежит.

Они оставались наедине ненадолго и не так часто: Анвару-эфенди хотелось ещё меньше (во избежание), но меньше не выходило. Бесцеремонность Зурова поражала. Зуров поражал. Анвар-эфенди был немного восхищён, Шарль ДʼЭвре — немного, самую малость, влюблён: французские корреспонденты могут позволить себе эдакую блажь.

В журналистском клубе горели лампы, а за стенами стрекотали сверчки. Маска Анвара-эфенди играла в шахматы сама с собой, предаваясь бесконечным размышлениям о судьбах империй. Шарль ДʼЭвре за столом сидел один.

Зуров завалился в клуб шумно, с грохотом и гамом — он обезоруживающе улыбался, от него пахло кислым вином и весельем: такая уж аура. Шарль ДʼЭвре — не Анвар-эфенди — склонил голову в приветствии. Зуров уселся напротив — нагло, бесцеремонно, с кошачьей грацией и чувством полной безнаказанности. Наверное, это было у него в крови.

Он смотрел на доску, чуть щурясь. Наверное, Зуров слишком неусидчив и импульсивен для шахмат.

Наверное. Будь его, Зурова, воля, то раскидал бы шахматные фигуры, как разорвал мысли — и достал бы карты. Игра в карты как ритуал: Зуров немного проигрывал, Шарль немного выигрывал, Анвар пребывал в смешанных чувствах, слишком приятна была маска французского корреспондента, а потом — всё наоборот, только Анвар так и не забывал, кто он на самом деле. Хорошего понемногу. Зуров забирал карты, выигрыш, если таковой имел место быть, смеялся — о, как он смеялся: искренне, заразительно и совершенно очаровательно, запрокидывал голову, и Шарль рассеянно смотрел на его кадык.

Зуров был бесцеремонным: он вторгался в личное пространство — Анвар-эфенди мысленно усмехался, что за подобную дерзость, в Османской империи наглец давно бы лишился головы, жизни и чести. Зурову же это пока прощалось. В последнее время он лез целоваться — в обе щеки, как принято, в знак приветствия — щекоча лицо лихо закрученными усами.

Анвар-эфенди испытывал почти суеверный ужас, Шарль ДʼЭвре задыхался от восторга и целовал в ответ. Анвар-эфенди знал, что делает это ради Турции — маска Шарля ДʼЭвре самая надёжная и прочная. Он вынужден был терпеть.

В мыслях витали глупые сантименты, которые вечно всё портят.

***

Выстрел в упор. В левый висок. Зуров валится на землю. Его лошадь продолжает бег. Шарль ДʼЭвре скорбит. Анвар-эфенди тоже, но есть вещи намного более значимые, чем жизнь ротмистра графа Зурова. Мир его праху.

Так было нужно, и Анвар-эфенди призывает высшие силы в свидетели, что он не мог поступить иначе.

Анвар-эфенди просыпается среди ночи с бешено бьющимся сердцем, отчаянно и жадно не понимая, почему. Он садится на узкой походкой койке и трёт горло, тщетно пытаясь поймать остатки сновидений. В сновидениях он слышит смех и играет в карты. Щеки горят от поцелуев. Анвар-эфенди смущён.

Анвара-эфенди зацепила смерть ротмистра графа Зурова. Внезапно и нежданно, душу раздирает на части. Анвар-эфенди откидывается на подушки, устало проводя пальцами по глазам. В русском лагере давно царит ночь.

Анвар-эфенди размышляет о гамбите. И элегантных шахматных партиях.

Анвар-эфенди засыпает. Дни проходят в сутолоке и бесконечном напряжении.

Анвар-эфенди видит сны: тягучие и пряные, чересчур желанные. А над головой сияет лохматое от звёзд высокое болгарское небо.

---

Мы возвращались с задания в лагерь, разнообразия ради — все вместе, наверное, один из нескольких моментов, когда мы шли вместе, все — до одного, — а не разрозненными командами по четыре человека, злые до одури, до желания утопить всех в Катуни, в бурлящих водах, лишь бы оставили тебя в покое, лишь бы в палатку, одному, и молчать-молчать-молчать. Мы шли и говорили, обо всём. И пели — куда ж без этого. Мельницу — опять же — куда без этого.

Помню, солнце ещё даже не спряталось, палило.Шли в лагерь, по траве, мокрой от недавнего дождя. Мокрая обувь, тяжелые сумки за плечами. Меня спросили — кажется, Лена — а знаю ли я ту песню, балладу о книжных детях, которая, собственно, Высоцкого. Я кивнул.

Огромное поле — оно действительно было очень большим, необъятным — и горы со всех сторон; не было дороги, лишь трава. Я был единственным, кто знал весь текст. Мы шли почти в полной тишине, только тяжелое дыхание: перед этим был подъем в гору. И слова, слова. Сначала нас было трое. Двоих не хватило дальше первого куплета. Я продолжал. Почти в полной тишине. Я цеплялся за лямку рюкзака, впечатывал ноги в землю, надо было перейти поле, без конца и края; трава по пояс. Стрёкот кузнечиков. И горы со всех сторон.

С грустью и меланхолией в голове.

---

Начала перечитывать «Элегантность ёжика». Дочитала до сего момента, протащилась, как удав по стекловате. Ускакала перечиьывать «Лакомство» — восторг для меня, про-о-осто нечто.

моя стекловата

В парадном послышались шаги и характерный звук – кто-то нажал кнопку лифта, старого подъемника с черной сеткой и кабиной с откидными дверцами, обитой кожей и обшитой деревом – ни дать ни взять старинная карета, не хватает лишь грума, вот только места для него не предусмотрено. Шаги знакомые – это Пьер Артанс с пятого этажа, гастрономический критик с замашками олигарха в худшем смысле слова: каждый раз, когда ему случается заглянуть в привратницкую, он щурится, как будто я живу в темной пещере, хотя его собственные глаза свидетельствуют об обратном.

А эти его знаменитые статьи, читала я их…

– Лично я ни слова не поняла, – так говорит о них Мануэла. Сама она считает, что хорошее жаркое само за себя говорит.

Да и нечего там понимать. Жалко смотреть, как такой талант растрачивается понапрасну из-за слепоты его обладателя. Пьер Артанс может написать несколько страниц, допустим, о помидорах, причем написать блестяще – под его пером критическая статья превращается в увлекательный рассказ, что само по себе поразительно большое искусство, – но так, как будто автор никогда не видел, не держал в руках простого помидора, и потому написанное производит впечатление плачевных потуг на живость. Как можно быть столь даровитым и в то же время столь слепым ко всему, что тебя окружает? – часто думала я, когда он, гордо задрав свой внушительный нос, проходил мимо меня. Выходит, можно. Некоторые хоть и смотрят на мир, но не способны ощутить живую субстанцию, аромат всего сущего, о людях они разглагольствуют так, словно это автоматы, а о вещах – будто все они бездушны и их можно исчерпать словами, произвольно взятыми из головы.

Как нарочно, шаги вдруг приблизились, еще миг – и Артанс звонит в мою дверь.

Я встаю и иду открывать, не забывая шаркать ногами в таких классических тапочках, что только связка берета с длинным батоном могла бы поспорить с ними в соответствии шаблону.

Шаркаю и отлично понимаю, что вывожу из терпения Мэтра, являющего собою образец пресловутой нервозности крупных хищников, поэтому старательно приоткрываю дверь как можно медленнее и опасливо высовываю нос, надеюсь красный и лоснящийся, как полагается.
– Мне должны доставить пакет, – говорит Артанс, прищурясь и стараясь не дышать. – Вы могли бы сразу же принести его?

Сегодня на благородной шее месье Артанса красуется завязанный бантом шелковый шарф в горошек, который ему совсем не идет – легкие пышные складки в сочетании с львиной гривой напоминают воздушную балетную пачку и лишают его наружность всякой брутальности, которую сильная половина человечества почитает своим украшением. А кроме того, что, черт возьми, напоминает мне этот шарф? Есть, вспомнила – и еле сдерживаюсь, чтоб не улыбнуться. Конечно же, шарф Леграндена. Легранден – герой романа «В поисках утраченного времени» небезызвестного Марселя – тоже своего рода консьержа, – сноб, который разрывается между двумя кругами: тем, где вращается, и тем, куда хочет проникнуть, – напыщенный сноб в таком же шарфе, чутко отражающем все оттенки его эмоций, от надежды до обиды и от раболепства до высокомерия. Однажды на площади в Комбре он столкнулся с родными повествователя, здороваться с ними ему не хотелось, а избежать встречи не получалось, и вот он распускает шарф по ветру, что должно послужить знаком рассеянно-меланхолического настроения и избавить его от нормальных приветствий.

Пьер Артанс, который Пруста, разумеется, читал, но не проникся от этого особой симпатией к консьержам, нетерпеливо покашливает.

Итак, он спросил меня: «Вы могли бы сразу же принести его?» (Имеется в виду пакет, который принесет курьер, – не может же корреспонденция такого важного лица прийти обычной почтой.)

– Да, – отвечаю я в рекордно краткой форме, адекватной форме вопроса, в котором, на мой взгляд, сослагательное наклонение не искупает отсутствие слова «пожалуйста».

– И поосторожней, прошу вас, это хрупкая вещь, – добавляет Артанс.

---

Пустыня

Наверное, глупо мечтать об одиноких звёздах в вышине. Их никогда не поймать за хвост. Глупые огоньки в мятежном океане тьмы. Несущественные. Подумаешь, висят, как приколоченные. Они чужие — бледный свет никогда не напомнит. Тихий плачь не долетит на быстрых крыльях птиц сквозь мириады дорог — когда сердце слепо.

Наверное, нужно быть обычным — серым офисным рыцарем, закованным в твидовый костюм, поднять белый воротничок. И не мечтать — вытравив тяжестью работы радость. Просто быть таким, как все — серьёзным, надёжным взрослым.

Мистер Принц — давно уже не Маленький принц, — явственно ощущает свой предел: два доллара в час и несмываемое клеймо неудачника. Гомон машин. Мёртвый свет фонарей, чёрная чаша над головой — мистер Принц затерян, потерян и растерян среди толпы бестелесных неосязаемых душ.

Мегаполис никогда не спит. Люди, погружённые во власть цифр, убаюканные шипением нулей и единиц, — покорны бегу часовых стрелок. Без бунта, без страха, без надежд. В мире, где самое страшное преступление — быть дитём.

Мистер Принц погребён под планами, он захлёбывается в них, не в силах выполнить. Один день, второй, третий…Одна работа, другая, триста семьдесят третья. Злое лицо Дельца. Лоснящееся — Честолюбца. Безжалостные жернова, превращающие веселье, радость, яркость в серую сталь скрепок для бумаги. Красные глаза светофоров. Топот каблуков. Брусчатка.

И снова — светофоры, Делец, Честолюбец, скрепки, планы, работа. Каждый день — как будто первый, только боль (в груди) с каждым разом всё меньше и меньше. Получается смиряться, брать швабру в руки и чистить дымоходы, задыхаться в копоти и пыли — лучше, больше, для всеобщего блага.

Планы, которые превращаются в лихорадку, от которой трясутся запачканные руки; расписание, что тончайшим скальпелем вскрывает воспалённое сознание и рушит преграды — мир на мгновение дробится в глазах, неуловимо меняясь, обретая цвета и запахи, и заставляет поперхнуться глотком свободы, невесомыми шёлковыми образами — самый прекрасный в мире Цветок, грустный Лис, баобабы, бескрайнее одеяло песка — но мгновение заканчивается, и мистер Принц трясёт головой, похлопывая себя по карманам в попытке найти потерянный пропуск. Блажь и чушь.

Всё несущественное должно стать существенным — такой закон, таково откровение, снизошедшее на этот астероид-мегаполис в последний день сотворения мира.

Планы, глупые взрослые — мистер Принц один из них, от этого не убежать и не скрыться — он должен стать точно таким же и перестать смотреть на беззвёздное небо, в надежде непонятно на что.

Всё когда-нибудь обретёт свой конец, печальный и не очень, и мистер Принц, наконец, не будет отличаться ото всех.

Он опять — Делец непременно будет недоволен — смотрит в небо, похожее на немую гладь озера. Он слеп сердцем, не ведает, что его Роза, оставленное сокровище, умерла — её хрупкие лепестки обратятся в пыль от неосторожного касания. Он забыл Лиса — и заветные слова: «Мы в ответе за тех, кого приручили».

Ветра сухи и не благосклонны.

Но, быть может, потом вдали мелькнёт красное крыло самолёта — и пустыня памяти зацветёт.

---

Это должно быть тут. Просто кто-то прошёлся поиском по истории сообщений и «монсеньору». Я не знаю, как и почему так сложилось, но у нас в группе есть монсеньор. И это я. Даже упуская то, что не похожа я не то что отдалённо, но и с пьяных глаз. Просто по фану.

Что-то жутно ООСное и укуренное

***

Вызвал на дуэль. Бросил перчатку и сказал:
— Хрю-хрю-хрю, монсеньор.

***

— Юноша, дайте я сяду. Монсеньор пьян, монсеньор хочет прижать зад.

***

На косплей-пати:
— Ты, ты и я идём вниз.
— Но...
— Степан. Заткнись и иди.
— Зачем?
— Заткнись и иди, пока подол не заставила нести.
— Монсеньор, почему вы в платье?!

***

— Монсеньор, я вызываю вас на дуэль в крестики-нолики!
— Окделл, я мелочью не питаюсь

***

Играли в «Тайные послания» перед парой. Ну вот, меня сегодня заглушили. У меня была карта Принцессы (она мне вечно выпадает). И Степан меня опознал. Я закатил истерику на тему "Во-о-от, на беззащитную даму, Степан, где ваши манеры? Павел, не видите, даму обижают! Евгения, что смеётесь?" И тут Степан выдаёт:
— Вы не дама, вы монсеньор.

***

Как-то давно на устном народном писали сказки. А я, когда работы раздавали, отсутствовала. Мне донесли, что преподавательница сказала, дескать, у меня очень стиль похож на стиль Степана. Я сделал страшное лицо и посмотрел на Стёпу. Он заорал:
— Монсеньор! Клянусь, я нечаянно! Фу, быть как вы!

***

У нас забрали куратора, и декан сказал, что будет вести занятие. Они вышли, и я взмахнул руками:
— Господа, мы в дерьме!
— Монсеньор, вы такого даже под Ренквахой не говорили! Максимум, что было: вокруг дерьмо, но я — не в дерьме.

***

— Монсеньор, у вас плохо. Я вас отравлю лучше и уеду в Дриксен.

***

— Монсеньор, вы у нас ласточка.
— Недобитая!
— Всегда можем добить.

***

Одногруппница принесла как-то бумажку, где был олень нарисован. И спрашивает:
— Ну как?
Я ору:
— Савиньяк, любовь моя!
И Степан:
— Монсеньор, с вами всё в порядке?
— Да-а-а...
— Вчера был Манрик, сегодня Савиньяк...Монсеньор, это не дело!

***

Сидим в столовке, в количестве пяти рыл.
Я: Ну, Степан. Вот скажи, ты как читал — КвЕнтин ДОрак или КвентИн ДорАк
Степан: Комбо! КвЕнтин ДорАк
Лариса: Ч-чё?
Я: Ну, это персонаж Отб...
Лариса: Да знаю я, читала.
Я: О_О
Степан: О_О
Елена: Ой, а я, наконец дочитала до Лаик
Я: О_О
Степан: Монсеньор, вы какой-то агитатор-сектант!

***

— Катари? Катари, подождите, не одевайтесь. Монсеньор, хрю.

***

— Не хочу-у-у-у на каток! Мне ле-е-ень!
— Монсеньор, не будьте тряпкой!


***

Ну и самый эпик.

Сидим, с преподавателем едим торт, меня обзывают монсеньором, препод удивляется:

— А Степан — мой оруженосец.
— Монсеньор, ну хоть за столом не каркайте

@темы: ОЭ, размышлизмы о сути бытия

---

— Ты как после вчерашнего?
— Я в гжель (с).

Сделал семь конспектов по УНТ за ночь — не спился. Но жрал в три часа ночи бутеры.

Была на актёрском мастерстве — это круто! Где ещё ты можешь побегать по комнате с выражением полного ужаса на лице, залезть под стол, потом на стул, а потом с визгом вылететь за дверь? И при этом не прослыть немножко ... того. В общем, весело. Было зеркало, когда нужно зеркально повторять за человеком, что стоит напротив тебя; бегущее зеркало и ещё много штук. Можно было вдоволь «покривляться».

В довершение нужно было придумать причину, по которой меня должны были отпустить с занятий. Сначала была импровизация в стиле «Золушка собирается на бал». Меня как бэ отпустили, но всю группу — нет. Сидели, сидели, я как взвою, уткнусь соседке мордой-лица в плечо и типа плачу:

— Коллоквиум в пя-я-ятницу! А у меня ещё ничего не у-у-уучено, я не знаю любовниц Зе-е-е-евса! Ы-ы-ы-ы-!

Потом шла по тёмной улице, слушая Мельницу. Красота.

---

Список художественных текстов (обязательных для чтения)

Древнерусская литература
1. «Повесть временных лет» – сюжеты об основании Киева, сюжет о призвании варягов на Русь, о походе Олега на Царьград, о смерти Олега, о смерти царя Рюриковича, о мести его жены Ольги, о походах Святослава, сюжет о крещении Руси: испытание вер, речь философа, крещение Владимира, сюжет об ослеплении Василия Теребовльского.
2. «Сказание о Борисе и Глебе»
3. «Житие Феодосия Печорского Нестора»
4. «Слово о законе и благодати митрополита Илариона»
5. «Поучение Владимира Мономаха»
6. «Слово о полку Игореве»
7. «Повесть о разорении Рязани Батыем»
8. «Повесть о Петре и Февронии Муромских»
9. «Повесть о Шемякином суде»
10. «Повесть о Савве Грудцыне»
11. «Повесть о Фроле Скобееве»
12. «Житие протопопа Аввакума»

Литература XVIII века

1. Кантемир А.Д. «Сатира I. На хулящих учения. К уму своему», «Сатира II. На зависть и гордость дворян злонравных. Филарет и Евгений», «Сатира IV. О опасности сатирических сочинений. К музе своей»,« Сатира VII. О воспитании. К князю Никите Юрьевичу Трубецкому».
2. Тредиаковский В.К. «Новый и краткий способ к сложению стихов российских», стихи, «Езда в остров любви», Тилемахида по хрестоматии
3. Ломоносов М.В. «На взятие Хотина», «Разговор с Анакреонтом», «Ода... Елизавете Петровне 1842», «Ода на день восшествия на престол Елизаветы Петровны 1747»,« Утреннее размышление о Божием величии», «Вечернее размышление..», «Письмо о пользе стекла», «Бог».
4. Майков В.И. «Елисей, или раздраженный Вакх».
5. Богданович И.Ф. «Душенька.»
6. Державин Г.Р. «Стихи на рождение в севере порфирородного отрока», «Ода на смерть царя Мещерского», «Фелица», «Евгению». «Жизнь Званская», «Властителям и судьям», «Вельможа», «Водопад», «Ключ», «Осень во время осады Очакова»,« На взятие Измаила», «На победы в Италии», «На переход Альпийских гор, Фельдмаршалу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому...», «Снигирь», «Русские девушки», «Бог», «Река времен в своем стремленьи...»
7. Фонвизин Д.И. «Недоросль.»
8. Сумароков А.П. «Эпистола о стихотворстве», «Дмитрий Самозванец», поэзия.
9. Карамзин Н.М. Поэзия. «Бедная Лиза», «Остров Борнгольм», «Марфа-Посадница, или Покорение Новагорода.»

Античная литература

1. Гомер. «Илиада».« Одиссея». (!)
2. Гесиод. «Труды и дни.»
3. Греческая классическая лирика.
4. Эсхил. Персы. Прометей прикованный.
5. Софокл.«Антигона». «Эдип-царь».
6. Еврипид. «Медея». «Ипполит».
7. Аристофан. «Облака».« Лягушки».
8. Менандр. «Брюзга».
9. Аристотель. «Поэтика».
10. Лонг. «Дафнис и Хлоя».
11. Плавт. «Клад» (Горшок) или другая комедия на выбор.
12. Цицерон. Речи (1-ая речь против Катилины).
13. Лукреций. «О природе вещей». (!)
14. Катулл. «Лирика».
15. Вергилий. «Энеида» (!)
16. Гораций. Оды.
17. Овидий. «Любовные элегии».
18. Апулей . «Метаморфозы» (!)
19. Сенека. «Федра».


Ну и, собственно, вопрос. Какого хрена, имея подобные списки, я залипаю на «Элегантность ёжика», Фандорина и Поттера в оригинале?

@темы: размышлизмы о сути бытия

---

Настроение — включить Сплин и плакать.